Воспоминания первых переселенцев: коров на нашей улице держали в каждом доме (фото)
24 февраля 2025, 16:20
В следующем году Калининградская область отметит своё 80-летие. «Новый Калининград» запускает новую рубрику — «Воспоминания первых переселенцев». Это истории людей, приехавших в регион в конце 1940-х годов и ставших тут первыми советскими жителями. Мы расскажем, как восстанавливались, переименовывались и заселялись заново разрушенные войной города, каким был быт, как выстраивались отношения с оставшимися в регионе немцами. Первая история — это рассказ о детстве калининградки Веры Алексеевны Обрехт.
Вера Алексеевна в 1970 году окончила КТИ по специальности «инженер-судостроитель», восемь лет проработала в своём институте на кафедре теории корабля, после чего ушла на конструкторскую работу в НПО Промрыболовства. Из-за сокращения в 1991 году она перешла, закончив курсы, в налоговую инспекцию, где проработала до 1999 года. Далее ещё 20 лет работала аудитором.
— Мне сказали, что у вас интересная дата рождения.
— Да, я родилась 9 апреля 1945 года, ровно в день взятия Кёнигсберга, поэтому все хорошо запоминали эту дату. Я даже шутила, что в честь моего дня рождения в Калининграде улицу назвали.
— В каком году ваша семья в Калининградскую область переехала?
— В начале 1947 года. Естественно, я этого не помню. Но у меня были старшие братья Коля и Юра, которые уже были в сознательном возрасте. Отца нашего, Алексея Александровича Шитова, назначили секретарём по кадрам Балтийского горкома ВКП(б). То есть он не просто так приехал из Архангельска, его направили на эту должность. Балтийск тогда назывался Пиллау. Он был закрытым военным городом, и еще много лет там существовал строгий пропускной режим. Гражданских лиц в городе было мало, преимущественно семьи военных, их дети.
— Вы себя с какого года помните?
— С Балтийска, где мы прожили до 1949 года. Вообще в Балтийске у нас, детей, было очень много всяких приключений. Я помню себя с момента, когда мне братья пистолет в руки дали. Игрушечный, наверное, ощущения тяжести в руке у меня, трёхлетней, не было. А вот когда мне гипс накладывали в военном госпитале и потом гантельками руку разрабатывали — ощущение тяжести очень помнится.
— Где они взяли пистолет, знаете?
— Игра в войну у нас, послевоенных детей, была очень популярной. А тогда в Балтийске этому способствовала вся окружающая среда. ДОТы, ДЗОТы, склады с оружием, снаряды, патроны в каких то схронах, на пляже, в дюнах... Старшему брату Юре на тот момент было девять лет, а среднему, Кольке, семь. Я в их играх ещё не участвовала, и привлекли меня по случаю. В более поздние времена наши приятели, которые оставались в Балтийске, продолжали находить оружие на берегу моря. Оно там везде было.
— Вы в центре жили?
— Там, где была комендатура, а сейчас музей. Мы жили в немецком коттедже на улице Красной Армии, прямо на стрелке. Я не знаю, где бегали мои братья-пацанята, за нами присматривала няня. Летом ребят отправляли в лагерь Балтфлота, а меня на детсадовскую дачу в Светлогорск.
— Были случаи, когда ваши друзья детства или знакомые подрывались на боеприпасах времён войны?
— В Балтийске это было каждый день. Уж раз в неделю или раз в три дня — обязательно. Дети подрывались чаще всего. Они в костёр кидали патроны, взрывали. Чего там только не было! Мама говорила: «Если день пережила и дети были целы, я была просто счастлива». Это было вообще-то очень тяжёлое для наших родителей время, не говоря уже об их материальном состоянии.
— Поставка в регион товаров народного потребления в конце 40-х вроде как ещё не была налажена. Помните, во что одевались?
— Маленькой я себя помню либо во всём красном, либо в меховом. А в квартире у нас всё было зелёное. Папе выдали парашют, меховой лётный комбинезон да метров пять красной фланели. Всё в доме было из этого зелёного парашютного шёлка: простыни, шторы, скатерти. А я щеголяла в красном платье, в красных шароварах, в красной шапке. И ужасно боялась дворового индюка, ему, видимо, тоже нравилось красное. Из мехового комбинезона были сшиты мне и ребятам тёплые зимние куртки.
Был ещё случай, из-за которого мама сильно расстраивалась: у Юрки появились проблемы со здоровьем, и его в «Лесную школу» отправили лечиться на несколько месяцев. Это где-то в области. Вот тогда мама очень переживала, что не было возможности ни купить, ни достать элементарных, необходимых в быту вещей: «Трусы парню негде купить». Машинка швейная была, но ткани никакой купить было негде. Бытовые трудности иной раз вылезали. Дело в том, что никакого имущества родители с собой не привезли. В Балтийске у нас вообще были только железные кровати. Ничего запоминающегося в интерьере не имелось.
— С немцами в городе не встречались?
— Немцев уже к этому времени не было. По крайней мере, я не видела. Единственное помню, что у нас в музыкальной школе был вроде бы как немец. Но это уже в Калининграде, в моей музыкальной школе на Минина и Пожарского он настраивал рояли и другие музыкальные инструменты. Он был такой заметной личностью. В Балтийске же мы с немцами не сталкивались. Это ведь такая воинская крепость была, куда практически не пускали гражданских.
— В Калининград когда переехали?
— В 1949 году. Сначала мы жили в доме № 27 на улице Пугачёва, в первой квартире на первом этаже (где-то до 1955 года). Вот тут у нас уже появилась кое-какая мебель, которую папе выдали со склада. Отца назначили секретарём Черняховского горкома партии, и он был вынужден уехать туда. Правда, мама за ним не поехала, потому что она к тому моменту в Калининградском горисполкоме работала. К тому же это и неудобно было: трое детей, бабушка и мамина сестра приехали.
На Пугачёва под окнами нашей квартиры очень долго оставалась надпись, сделанная мазутом моим братом: «Шитов». Её было видно до последнего ремонта. Двор там был огромный, в нём же, на улице Офицерской, жили папины друзья. Этот двор хорошо сохранился, но сегодня он весь перегорожен. Тогда же мы по дворам и садам через улицу Разина и до Карла Маркса носились. Напротив нашего дома была развалка, где мои братья с приятелями все подвалы обшарили.
— Разве много развалин в Центральном районе было?
— Если улицу Пугачёва взять, то много. Допустим, идём от Разина в сторону Карла Маркса: 17-й и 19-й подъезды немного не вписывались в общую архитектуру здания — они лучше всего сохранились. А дальше 21-й, 23-й, 25-й, наш 27-й, а уже 29-й и дальше до 33-го подъезды были за колючей проволокой — его восстанавливали немецкие пленные.
— Помните этих людей?
— Лица не помню. И я не скажу, что это выглядело как концлагерь какой-то, но мои браться туда не забирались, потому что побаивались. Там были сколоченные из досок ворота, какие-то столбы врыты, колючая проволока. А напротив нашего дома вся сторона, начиная от дома 20-20А на углу Разина и до улицы Карла Маркса, — сплошная развалка (сейчас там панельные дома). Во дворе развалки был маленький домик (он и сейчас есть), в котором жили старичок со старушкой. Вокруг — яблоневый сад. Мы лазали туда за яблоками. На углу Пугачёва и Карла Маркса оставались какие-то гранитные ступени — говорили, что там был кинотеатр. Он был так разбомблен, что даже стен не было. Сейчас там киоски мини-рынка.
— Что собой представлял центр города?
— Это было раздолье для всех городских пацанов в том числе и моих братьев! Нынешний Ленинский проспект до самого Кафедрального собора они с друзьями облазали. Там же не было домов, сплошные руины. Центр был как кирпичный завод: там постоянно собирали кирпичи и вывозили. В Балтийске мы такого не видели. Вообще надо сказать, что Ленинский проспект тогда не воспринимали центром города. Главной улицей мы все считали Сталинградский проспект, который сейчас называется проспектом Мира. Это был наш Бродвей, особенно от «Спутника» до площади. А вот рабочий народ жил в Балтрайоне, ближе к градообразующим предприятиям, и у Вагонзавода.
— Какие улицы в послевоенном Калининграде были самыми комфортными для проживания?
— Папины приятели, которые жили в Воздушном посёлке, въехали в дома с полной немецкой обстановкой. Там же, на улице Сапёрной, кстати, жил первый секретарь обкома Василий Чернышёв. Ещё хорошие улицы были Глазунова и Саратовская. По моим понятиям, квартиры наших приятелей, которые там жили, были удобно спланированы, шикарно обставлены, там были раздвижные двери, красивая немецкая мебель, оборудованные подвальные помещения, прачечные, кладовки, кочегарки, отапливаемые веранды, террасы с выходом в сад. Сейчас бы мы сказали, что их интерьер — это антиквариат, но тогда мы это особо не ценили. Если бы я не выбросила то, что в нашей квартире стояло, у меня бы тоже повсюду был антиквариат. Но мы тогда вещизмом не страдали.
— Вас не пытались уплотнить?
— Нас уплотняли, когда мы на улицу Чернышевского всемером (я, Юра, Коля, мама, папа, мамина сестра тётя Клава и бабушка Маша — папина мама) переехали, в трёхкомнатную квартиру с двумя смежными и одной отдельной комнатой. Но мы сделали хитро. У тёти Клавы была другая фамилия, и мы её как бы отделили, оформили отдельный лицевой счёт. Таким образом, она осталась с нами, а квартира, получается, стала «общей» — на две семьи. Это мама придумала. И очень верно сделала: у соседей в аналогичной ситуации в результате уплотнения в двух смежных комнатах ютились три семьи родителей и семьи братьев с детишками, а на кухне в пять квадратных метров хозяйничали четыре хозяйки.
Новое жильё наше незадолго до переезда восстановили. Дом был частично разрушен ещё во время войны, когда полностью разбомбили соседнее здание, стоявшее на месте сегодняшнего детского сада № 37. Получается, от нашего дома тоже отхватило кусок, а крыша у него сгорела. А так он был типовой, похожий на все другие дома этой улицы. В нескольких домах от нас находился военкомат Центрального района (до этого там была советская комендатура, а сейчас там частный детский сад «Альбертина»).
— Кем ваша мама в горисполкоме работала?
— Она заведовала сельскохозяйственным отделом. Наряду с ветлечебницами в её подчинении был зоопарк, где бегемота Ганса спасали. Об этом всём можно отдельные рассказы написать. Конечно, «Сага о Форсайтах» не получится, но рассказы были бы интересные. Где-то у нас есть фотография на фоне знаменитого бронзового лося, где главный зоотехник зоопарка дарит нам щеночка русского спаниеля. Папа был охотником, и этого щенка ему передали от директора зоопарка.
Потом мама возглавила Калининградское областное племживобъединение. Главной её задачей было создание племенного животноводства, потому что это основа нормального, цивилизованного поголовья. Области нужны были не тощие коровы, которые дают пол-литра молока, а настоящие породистые животные, которых закупали и привозили в область. Она и коневодством, и свиноводством занималась (свиней из Эстонии везли), и крупным рогатым скотом, и норковые фермы в Кострово открывала. Первые 100 (+2 на всякий случай, для гарантии) норок для области закупили в Америке, их на самолёте сюда привезли, все нервничали, как зверьки такой долгий перелет перенесут. Недешёвое это было мероприятие
— Вы сами держали животных?
— Конечно. Без хозяйства мы бы не выжили У нас была корова Зорька, которую мы купили на рынке. Дорого она, зараза, стоила. Выбирала, конечно, мама. Мы, собственно, поэтому сюда, на Чернышевского, и переехали — здесь можно было держать скотину. Пока мы жили на Пугачёва, корова ютилась в съёмном сарае. Так как мама работала, за ней ухаживала тётя Клава. Она всё время говорила: «Каждый раз иду и думаю: «Жива ли, не жива ли? Может, её уже зарезали и на мясо пустили?» Животное было без присмотра практически. Сама я коровой не занималась, потому что мала была и боялась её. Но пару раз мне приходилось её встречать из стада, мне уже лет десять было. В общем, квартирами мы поменялись с целью выживания и сами построили сарай с сеновалом наверху. Помню, что летом мама с папой на сенокос уезжали на три дня, а потом привозили это сено, а мы, дети, и представления не имели, где они его взяли.
— Держать скотину в центре города было нормальным явлением?
— Вся наша улица Чернышевского, от Каштанки до Чкалки, держала коров. Особенно та сторона, которая выходила на трамвайную линию, где были сплошные кусты. Если до Каштановой аллеи мы могли ходить по трамвайке, то вдоль нашего куска мы не ходили никогда — там было страшно. По утрам все калиточки, что на трамвайную линию выходили, открывались, и коров гнали вдоль улицы Катина, которая тогда Каретной называлась. Там, за ветлечебницей, были поля и луга. На той улице, кстати, жил писатель Юрий Иванов (папа с ним общался, но друзьями они не были). Домов на улице было немного. Чуть больше их было на Палубной и Столярной, а сама Каретная улица была чем-то вроде просёлочной дороги без тротуаров.
— Куры тоже были?
— Нет, но были поросёнок и пёс Джульбарс. Причём собака так хорошо охраняла, что однажды особо приставучего прохожего схватила через ограду за рукав и не отпускала. В итоге сняла с него пиджак. Мама принесла этот истоптанный пиджачок, а там в кармане милицейское удостоверение.
— А зачем он с собакой сцепился?
— Оказалось, что пьяный был. Потом он пришёл и сильно ругался. Но собака-то была на привязи, и ворота были закрыты. Зачем он полез, объяснить не смог. Видимо хотел показать, что и над собаками власть имеет. При этом Джульбарс был довольно дружелюбным. Соседские девочки постоянно его подкармливали. Они однажды пришли и сказали, что хотят с ним подружиться, и я водила их на экскурсию к собаке.
С животными много историй было. У нашей коровы родился телёнок Уголёк. Когда Уголька куда-то сдали, я грустила очень сильно. Даже детская фотография есть, где я под кустом сижу и грущу из-за него.
— То есть родители корову даже на случку куда-то водили?
— Ну, а как же, она должна была быть дойная. Мама ведь зоотехник, она всё это понимала. Молоко у нас было хорошее. Большая кастрюля молока ежедневно томилась в духовке до коричневой пеночки. Раз в два дня мы носили трёхлитровый бидончик другу нашей семьи, музыканту Алексею Петровичу Голубеву.
Поросёнка родители резали обычно к Новому году. У нас тут было страшное дело.
— Отец резал?
— Мужика нанимали вот с такой красной мордой. Он приходил с кинжалом, с штыком от немецкой винтовки, и убивал поросёнка одним ударом в сердце. Бедный поросёнок сначала бегал по двору и визжал, а этот мужик его за ногу хватал и убивал.
Потом начинал обжигать паяльной лампой. На всю улицу палёным поросёнком пахло. За работу ему отдавали печень и ещё какой-то хороший кусок мяса. Работа эта начиналась с девяти утра и заканчивалось затемно, часам к восьми. На следующий день начиналась мясозаготовка. И это было что-то: ванная с кишками, папа с мамой делали колбасы, веранда была вся завалена (пока были морозы) окороками. В общем, поросёнка мы ели до мая. И всё это умели и делали мои родители, партийные работники. Никого не просили.
— Подобными делами занимались все ваши соседи?
— Наверное. У соседей сверху был поросёнок, а соседи через стенку (там жила молодая пара с ребёнком) тоже держали корову. Видимо, как и нам, не хватало. Там только муж работал, а жена была на хозяйстве, она скотиной и занималась. Впрочем, в каждом доме, наверное, на нашей улице коровы были. Все так жили. При этом я бы не сказала, что на улице как-то отовсюду мычало и кричало. Шумно бывало только когда поросёнка резали. Тогда был полный ужас, конечно. Собаки сбегались.
— Долго у вас скотина была? Когда перестали держать?
— Как только Хрущёв сказал, что всех животных надо сдать в общее пользование, и пообещал, что каждая молодая семья в 1975 году будет жить при коммунизме, мы первые нашу корову отвезли куда-то, куда сказали. Ужасно жалко было, конечно. Последнего поросёнка мы не на мясо пустили, а продали на рынке. На вырученные деньги купили моему брату Кольке костюм и ботинки «на манке» — на белой каучуковой подошве. Он у нас стиляга был. В детстве ему ещё передний зуб выбили, и у него были две фиксы. Он был блондин невысокого роста, но очень модный. На этом история нашего семейного животноводства закончилась.
— Вы помните, с какого года жизнь в Калининграде стала такой, что горожанам стало полегче жить?
— Конечно, я хорошо помню, что родителям всегда не хватало денег. Поначалу были очень голодные времена, потому что на семерых человек в семье всего две зарплаты: папина и мамина. Никаких карточек, как в войну, они тогда не получали. Когда мы жили на Пугачёва, то недалеко от нашего дома, на улице Карла Маркса, где сейчас ЗАГС, был продуктовый магазин. И там было всё: чёрная и красная икра в баночках, колбас каких только ни было: и копчёные, и варёные, и всё это висело... Я не знаю, кто это всё покупал — очередей там никогда не видела. Хотя в нашем подъезде жил дядя Паша, по-моему, начальник финансового отдела, и когда его дочка заболела, ей покупали черную паюсную икру в треугольной баночке. Её давали как лекарство. Несмотря на то, что мои родители были обкомовскими работниками, варёную колбасу мы видели только по праздникам. Помню ещё, что на праздничном столе винегрет стоял (оливье как-то в моду не вошёл ещё). Суп из снетка раз в неделю мы варили — это была самая дешёвая рыбка. Из молока мы свою сметану делали на собственном сепараторе, а из сметаны — масло на ручной деревянной маслобойке (по-моему, несколько семей ей пользовались). В общем, я не могу сказать, что мы голодали. К тому же огород мы свой имели, благодаря которому квасили 200-литровую бочку капусты, солили 100-литровый бочонок огурцов и тару поменьше — помидоров. Картошка тоже была своя. Весной на дне капустной бочки мы обычно находили Колькин дневник, который он «случайно» терял.
Ещё помню, что иногда на Офицерской открывался избирательный участок, где часто показывали кино бесплатно. Народ с утра туда бежал в день выборов. Вот там всегда была хорошая еда и товары какие-то интересные. Главное было успеть, пока не разобрали.
— В детский сад вы ходили? Были детсады в Калининграде?
— Конечно, были. Мой находился рядом с Домом культуры рыбаков, нынешним музыкальным театром. Его снесли уже и построили на его месте многоэтажку. В сад я, кстати, недолго проходила.
— Учились в первой школе?
— Нет, туда пошли мои братья. Так как я из номенклатурной семьи, я пошла в школу № 10 на улице Комсомольской (там сейчас дом детского творчества). Первой моей учительницей с первого по четвёртый класс была Антипова Татьяна Никифоровна. Родители многих одноклассников были известными в городе людьми. Как правило, большими военными чинами.
— По гостям ходили? Их условия сильно от ваших отличались?
— Да, у всех моих подружек были нормальные квартиры. Не скажу, что прямо шикарные, но обстановка в основном немецкая. У подруги Наташки Лысенко папа был большой военный чин. Они на углу Кутузова и Огарёва жили, в доме на четыре квартиры. Их квартира — типичная немецкая, рассчитанная на бюргера, у которого есть прислуга. И комната у этой прислуги должна быть прямо напротив входной двери. В этой отдельной комнатке жила одна одинокая женщина. Она служила в том же подразделении, что и Наташкин отец, и расквартировали её туда сразу после войны. Три остальные комнаты, довольно просторные и красивые, занимала семья полковника. Подобные квартиры занимал командный состав и партийные функционеры. Папин приятель по обкому, который тоже был направлен в Калининград из Архангельской области, получил квартиру на Сапёрной. Ему дали первый этаж особняка, а над ним жил главный редактор «Калининградской правды» Василий Грудинин. В общем, жилой фонд распределялся таким образом. Всегда рассчитывался метраж. Иногда давали чуть-чуть побольше, однако отдельную комнатку давали к какой-то совершенно другой семье.
Ещё у меня на Разина подружка Неля живёт. Она дочка крупного военного интенданта. И в её доме ничего не изменилось, только снаружи ремонт какой-то, а внутри — как при немцах. Неля рассказывала, что её отец однажды раздобыл белый рояль. Он как раз мог у них поместиться — в квартире четыре просторные комнаты. Но поднять на этаж рояль не успели — кто-то украл его прямо со двора. У нас, кстати, тоже музыкальный инструмент был — здесь вот фисгармония стояла. Мы её продали какому-то литовскому католическому обществу.
— Про отца можете подробнее рассказать?
— Папа у меня нижегородский. В 1912 году его семья почему-то переехала на Север, в Вельск Вологодской губернии (с 1937 года Вельский район вошёл в Архангельскую область — прим. «Нового Калининграда»). В юности он был ярым комсомольцем, а потом по партийной линии так и пошёл. У нас в семейном архиве, кстати, есть газета с заметкой, где папу и его приятеля чехвостили за то, что их фракция куда-то не в ту сторону пошла. Чего им там только ни приписали.
— Старший брат вашего отца, Дмитрий Шитов, тоже известный человек, судя по фотоархиву.
— Про старшего брата моего папы, дядю Митю, легче, наверное, где-то прочитать. Он нам годах в 60-х привёз книгу «Подвиг первых ракетчиков», автор которой собирал интервью у первых испытателей реактивного миномёта «Катюша». Дядя Митя был в их числе (в фотоархиве Веры Обрехт есть снимок Дмитрия Шитова в военной форме, на обратной стороне которого следующая подпись: «Снято в г. Москва 25 сентября 1941 г. в день вручения ордена Михаилом Ивановичем Калининым в Кремле» — прим. «Нового Калининграда»). Я знала только, что он занимался разработкой ракетного топлива. Про погибшую батарею Флёрова дядя с папой говорил, а я не понимала и не ценила эти рассказы, видимо. У него были дочь Валентина и сын Владимир, но мы с ними как-то потерялись после смерти наших родителей.
— После Черняховска ваш отец интересную должность занял... цензором работал, так?
— Цензором отец стал уже после окончания своей партийной деятельности. Из Балтийска его направили в Черняховский горком, а потом с 1952 года он работал в отделе культуры обкома партии. У папы был очень интересный круг знакомств для уровня Калининграда. В числе известных людей города нашим очень хорошим приятелем был музыкант Алексей Петрович Голубев, первый директор музыкальной школы имени Глиэра на Минина и Пожарского, я у него училась с восьми лет, на скрипочке играла. Потом его назначили директором нашего единственного музыкального училища. Он был очень интересный человек, жена у него была такая красивая, молодая, певица Александра Николаевна Голубева. Она долго-долго преподавала потом в музыкальном училище. Мы и сейчас поддерживаем отношения с этой семьёй.
В друзьях отца также был главный редактор «Калининградской правды» и один из руководителей Совнархоза — Трофимов Александр Михайлович. Они частенько собирались, чаще, чем мы сейчас. Это вообще совершенно другой был образ жизни. Александра Николаевна часто пела. Это было «в отместку» за пение Александра Михайловича, которого вечно распирало от гордости за свой шикарный голос. Такие красивые у них получались «баттлы», как бы сейчас сказали.
Ну, а потом отца назначили начальником управления по охране государственных тайн в печати при Калининградском облисполкоме. В общем, он стал цензором. Многие книжки из нашей библиотеки, кстати, с надписями. Но не с дарственными, потому что цензоров, прямо скажем, не любили, а с пометками «в печать».
Иногда отец проверял библиотеки и был вынужден там что-то реквизировать. Некоторые «запрещённые» медицинские книги потом появлялись у нас дома. Отец искал там информацию по своей гипертонии.
— Какие издания он цензурировал?
— Он все издания проверял. Основное рабочее место было в Обллите, на Советском проспекте, 13. Он вычитывал все областные периодические издания, какие-то небольшие изданьица приносили ему туда. Когда он дежурил по «Калининградской правде», то вечерами в её редакции сидел. Конечно, работал он не один, у него были дежурства по определённым дням. Но дежурить нужно было непосредственно до выхода газеты. Однажды у него вышел конфликт с первым секретарём обкома Николаем Коноваловым. Однажды тот сфотографировался на фоне только что построенного военного корабля, который даже не вышел в серию. Отец эту его фотографию в газете печатать запретил. Конфликт был жуткий. Коновалов поинтересовался у подчинённых, почему в газете нет его фотографии, ему пояснили, что снимок был сделан на секретном фоне и цензура не выпустила в печать. Когда он узнал, кто именно не пустил снимок, то пригрозил отцу, что будет жаловаться наверх и его снимут с работы. Отец спокойно ему пояснил: «Вы мне не начальник. У меня есть своё руководство в Главлите, туда и жалуйтесь». Во времена, когда не было спутников, примерно 80% информации шпионы получали из местных газет. Легко было узнать, на каком паровозном заводе делали танки и прочее. В наших газетах писали, как мы своими стахановцами гордимся, что в такой-то мастерской, например, сделали пять деталей вместо трёх. А там, за океаном, всё анализировали.
— Ссора с Коноваловым имела последствия?
— Он на папу жутко рассердился и, конечно, запомнил всё это. Через некоторое время маму представили к награде. Когда были готовы списки награждённых, ей на работу позвонили и поинтересовались, не жена ли она того Шитова, который цензор. В итоге мама оказалась единственной вычеркнутой из списков на награждение. На этом история не закончилась. Когда папа вышел на пенсию, его сняли с обслуживания в ведомственной спецполиклинике на улице Комсомольской (где сейчас госпиталь ветеранов войны). Папа был гипертоником, и раз в году он основательный курс лечения там получал. Там было всё по-другому: не было очередей, были хорошие врачи, большой ассортимент лекарств, современное оборудование, в общем, обслуживание сильно отличалось от обычной поликлиники.
Кроме того, папа очень рассчитывал, что у него будет персональная республиканская пенсия. Дело в том, что зарплаты у него и его коллег были не очень-то большие. Оклад, по-моему, 90 рублей всего. Но ему дали областную персональную пенсию — 60 рублей.
— Отца вы считали интеллигентом?
— Да, в общем-то, а как иначе?
— Всё-таки в молодости он был в силовой, так скажем, организации. Занимался раскулачиванием даже.
— Вопрос некорректный. Раскулачивание — это политика государства и партии в определенный период, и это невозможно было игнорировать, особенно передовой партийной и, назовем так, предпартийной молодежи. На определенном этапе к этому подключались и силовые структуры, но классовая борьба на местах шла между активной, но голой молодежью и затвердевшими в своем дореволюционном мировоззрении весьма зажиточными крестьянами. Мой отец в молодости был секретарем комсомольской ячейки, и, конечно, принимал участие в этих мероприятиях и дальше по жизни занимался активной комсомольской и партийной деятельностью, но в силовых структурах никогда не работал. Вообще, интеллигент, интеллигентный человек, строго говоря, не обязательно относится к интеллигенции, то есть к социальной группе профессионально занимающихся умственным трудом, но поскольку мой отец занимался именно умственным трудом, преподавал, имел специальное и высшее партийное образование, я его считаю интеллигентом. К людям нельзя однозначно относиться. Их трудно разложить по полочкам. Начитанность, образованность, воспитание — наличие этих качеств у современного рабочего уже не редкость. Я своего мужа тоже считаю интеллигентом, он был кандидат технических наук, доцент, преподаватель ВУЗа, но он за всю свою жизнь прочитал, дай бог, две художественные книги: «Железный поток» Серафимовича и сборник Ванды Василевской. Всё остальное время он читал только математическую, физическую и прочую научную литературу, его личная научная библиотека весьма обширна, им написано немало научных трудов по теории корабля, по теории вероятности, методам математического анализа...
Папа мой из-за несправедливости, которая на него свалилась, очень нервничал и умер в 67 лет. В том же году умерла мама, ей было 60. Потом и нас испытали девяностыми годами. Мой муж тогда сломался. Если бы родители дожили до перестройки, я не знаю, что было бы с ними. При этом у них не было такого, чтобы они захлёбывались от восторга от коммунистической партии. Когда Сталин умер, у них слёз не было. Видимо, какие-то моменты они хорошо понимали.
— Вы помните день смерти Сталина?
— Я в школу, как обычно, в тот день пошла. Мне 8 лет было. Это был день как день. Помню, что был длинный гудок, но не помню, чтобы кто-то рыдал или убивался. Может, не понимали просто или родители нас не посвящали. У нас родители не жили двойной жизнью, и жизнь их была тяжелой. Потом уже, будучи взрослой, я читала, как застрелился первый секретарь Калининградского обкома, потому что не смог выполнить приказ Сталина (и.о. первого секретаря Калининградского обкома ВКП(б) Петр Андреевич Иванов застрелился в в Калининграде в ночь на 18 июня 1947 года — прим. «Нового Калининграда»). Это родителями при нас не обсуждалось, мы ничего про это не знали. А вот Чернышёв, которого сюда назначили с Дальнего Востока, был крепкий. Я его помню, полный мужик такой. Время суровое, конечно. Буквально 9 апреля 45-го Кёнигсберг взяли, а уже в июне из Ленинградского кораблестроительного завода приехали предприятие «Шихау» восстанавливать. Тут городского советского населения ещё не было. Героизму тех людей нужно просто подивиться. Есть было нечего, холод был страшный, неустроенность. Заводчанам тогда же стали выделять коров и давать наделы, чтобы они сами картошку сажали и выживали как-то. Завербованным сюда беспартийным гражданам было попроще, их разве что деньгами можно было удержать. А наши родители были дисциплинированными, они не имели права отказаться. Вроде военных. Но про трудности они не говорили никогда, даже когда возникали какие-то серьёзные моменты. Мы жили своей детской жизнью. Поэтому и корова в центре города нормально воспринималась. Это было такое удивительное приключение. Гораздо позже, размышляя о жизни, я поняла, что наше счастливое детство зависит в большей части от семьи, от родительской любви, и на какое бы тяжелое время оно, детство, ни приходилось, любящие родители постараются сделать его счастливым.
Текст: Иван Марков, фото: семейный архив Веры Обрехт
