Воевавший на Украине калининградец: они мочат нас, мы их. Кто выжил, тот прав

Корреспондент «Нового Калининграда.Ru» пообщался с вернувшимся с Украины калининградцем, который воевал в Луганске и Донецке. Сапер с позывным «Заяц» рассказал о том, что происходит на линии фронта, почему ополченцы не носят георгиевские ленты, чем живет мирное население и какие они — боевые будни.

«Там жесточайшее насилие в отношении мирного населения»

— Расскажи, как ты попал на Украину? Почему поехал туда?

— У меня там родня в Луганске по маминой линии. Они, когда началась война, пропали. Что, как, куда — неизвестно было. Вот и поехал искать родню. Ребята знакомые уже воевали. У них поначалу и остановился. Оказалось, что служат они в разведвзводе. Пока первый месяц искал родственников, с ними общался. Толку с меня там, конечно, не было никакого. Из меня стрелок никакой, солдат никакой. Но посмотрел на все ужасы, что переживает мирное население. Через месяц с родней встретился, пообщались. И понял, что там есть за что воевать. И начал этому ремеслу просто учиться.  

— А родственники уехали?  

— Там остались. Они в очень тяжелом психологическом состоянии, конечно. Они не хотят покидать свой дом, это их дом, их земля. Но они очень сильно переживают из-за происходящего.

— Сколько времени ты провел на Украине?   

— Официально я в ополчении с пятого ноября.

— А неофициально?  

— Это не имеет значения.  

— В каком подразделении воевал?  

— В подразделении «Викинг», о нем много роликов в сети. Служил в РДГ — разведывательно-диверсионной группе. Сначала был в Луганске. Потом нас перебросили в Донецк под Марьинку. Это самая западная точка всей линии обороны. Там была наша передовая. Считалось, что это Трудовской район Донецка, «Трудяги» говорят еще. Место очень интересное, на самом деле. Там и в мирное-то время люди с центра Донецка не хотели туда ездить.

— Почему?  

— Это был бандитский райончик. Мы в течение 1,5 месяцев даже «Водоканал» не могли вызвать для того, чтобы нам воду подключили, но, думаю, не из-за его прошлой славы. Туда отказывались ехать. Это же «передуха» (передовая — прим. «Нового Калининграда.Ru»), там бомбят вообще трандец, и мы 1,5 месяца пили воду, которую нам на пожарных машинах привозили. Там в озерках ближайших набирали, привозили, заливали в цистерну — и мы это пили. Помню, привкус у неё странный был.   

— Как тебя готовили к бою? 

— Сначала люди, с которыми я воевал, делали из меня стрелка, который может идти в бой. Потом, когда в Донецк нас перебросили, я обучился на сапера. Стал сапером нашего разведвзвода.

— Сколько длилось обучение? 

— Ну как обучение… учишься ты в процессе работы. То есть меня направили в саперный взвод, который уже работал. Где-то месяц там был. Пока командир взвода Гиря не погиб. 27 лет парню было. Погиб странно как-то, всего не расскажешь. Очень опытный и талантливый сапер был. Потом, когда это произошло, притормозили работу саперного взвода, поставили другого в командиры, и я вернулся обратно к «Викингам». Начал работать как сапер разведдиверсионной группы. Моя задача была — проход, отход группы обеспечивать и подрыв на местах. Вот мы выходили к «укропам» (украинские патриоты — прим. «Нового Калининграда.Ru»), я любые мины, растяжки собирал. В случае засады группа обеспечивает мой отход. А там по ситуации решаем. Либо мы выходим к точке, отрабатываем, группа отходит, я за нами все минирую. Чтобы, если за нами пойдет хвост, обязательно он там и остался. Либо мы выходим на точку, и я взрываю что-нибудь. И вот весь хер до копейки — вот и вся работа. 

— Где вы проводили операции?

— Сначала в ЛНР работали. Когда я приехал, там, на самом деле, работы было ни шатко ни валко. Но это очень хорошо было. Потому что приехал к войне неприспособленный вообще никак. А потом нас когда в ДНР перебросили, мы начали очень серьезно работать. У нас почти каждый день боевые. Без выходных. Редко когда день-два у нас тупо был на передышку. Там работы очень много, по большому счету. Получалось как: только мы переставали работать, там начинали работать их ДРГ-шники (диверсионно-разведывательная группа). Они долбили нас, мы долбили их. Так вся жизнь и была. 

— С объявлением перемирия изменилось что-то? 

— Перемирие? Ну да, мы по телевизору о нем как-то слышали. Единственное, что на нашем участке фронта поменялось — «укропы» стали меньше жилые районы бомбить. Ребята у нас воевали с Горловки, звонили домой, говорят, что там бомбежка даже не уменьшилась. Ну и то, что мы больше не могли применять артиллерию и технику. А они могли. Да никто его <перемирие> соблюдать в полном объеме не будет. *****-копать, ребята, да перемирия не будет никогда! Вот ты долбишь, долбишь, тебе говорят — вам перемирие. Ни с одной, ни с другой стороны люди на то не настроены… Нас, добровольцев, было около 10% от общей массы. 90% — местное население. И они настроены очень категорично: у них одна задача. Они говорили, что хотят просто победить. Они к нынешнему правительству Украины относятся очень плохо. Многие при этом на чистой мове разговаривали. Но именно к правительству отношение — воевать с ними только до победы, без вариантов. 

— Настолько непримиримая позиция у местного населения? 

— Надо понять, с чего все началось. У нас в подразделении, например, даже женщины были. И они пошли воевать. Они сказали, что их поставили перед условием: либо мы забываем свое прошлое, отказываемся от русского языка, сносим памятники свои и так далее, либо мы воюем с ними. Еще когда майданы прыгали, они выходили, становились перед памятниками и отстаивали свою землю. Там люди — работяги. Они жесткие и бескомпромиссные. Им плевать на мнение каких-то «майдаунов». Когда к ним в город «майдауны» приехали, они вышли и сказали: «Ребята, а вы не офигели ли?». И им не объяснишь, что это новая политика партии. Там люди другой формации. Еще советской заточки, скажем так. И они воюют за то, что считают правильным. За свою землю, свое мировосприятие. И они не собираются отступать. Они готовы воевать до конца. И когда перемирие объявили. Я, может, еще чего-то не понимал. Спрашивал ребят, как они к этому относятся. Они говорят — плохо. Воевать нужно до конца, до победы. Они говорят: «Мы их раздавим». Им отвечают: «Но их же больше». Они отвечают: «Да плевать. Это наша земля». Они планируют освобождать землю Донецкой и Луганской области до границы и только потом вернуться домой. 

— Ты говоришь, что были добровольцы и местные, а наемники были? 

— Я не знаю. Да и кого наёмником назовешь? Довольствие всем обещали, честно говоря, нам тоже довольствие обещали, но так и не заплатили. 

— Какую сумму? 

— Да довольствие для солдата, чтобы он штаны купил, — 8000 гривен в месяц (около 16 тысяч рублей). Это на «передке» (передовая — прим. «Нового Калининграда.Ru»). Но это не заработок, это на носки, трусы, конфетки. А наемников, кто на войне деньги делает, честно говоря, не встречал. 

— А на той стороне? 

— Ой, ну были донесения, конечно, что там наемники. Против нас, допустим, в Марьинке (город в Марьинском районе. Во время военных действий оказался на линии фронта — прим. «Нового Калининграда.Ru»), как передавали, стояло около 600 наемников. Под Дебальцево взяли около 1,5 тысяч наемников из военных кампаний. Сборная солянка со всего мира. Это ребята рассказывали, которые из-под Дебали (Дебальцево — прим. «Нового Калининграда.Ru») к нам под Марьинку приезжали. Вот они говорили, что очень много наемников брали. Это не афишируют. Не знаю, почему, на самом деле. Но по какой-то причине это не нужно. Но это очень опытные солдаты, профи. Они реально умеют воевать, с ними очень тяжело. Мне, как мирному человеку, против таких очень тяжело было. И у них снабжение значительно лучше. Например, если у нас патроны в основном обычные, они используют исключительно бронебойные и бронебойно-зажигательные. То есть, чтобы их валить, нам нужен лучший навык, наглость и везение, безумное везение. 

— Наглость какого рода? 

— Резко, быстро работать, давить, тупо давить. То есть, допустим, мы работаем против группы большой сразу. Вот даже украинские СМИ сообщали, что сепаратисты под Старомихайловкой колонну с применением тяжелой техники и артиллерии разбомбили. А на самом деле нас там 8 человек было. Точнее, нас 9 было, но один не в счет, у него автомат в самом начале заклинило. И вот у нас было 2 пулемета и 6 автоматов, и мы их раздолбили где-то минут за 6, что ли. Внагляка. Три часа боекомплект в горящих машинах рвался. На следующий день мы отсыпались, нас ребята позвали — про это сюжет показывали. И «укропы» кричали, что мы применили тяжелую артиллерию, танки вывели. Мы смеялись, как умалишенные. 

— А вообще новости смотрели? Было у вас информационное сообщение? 

— У нас в располаге (расположении — прим. «Нового Калининграда.Ru») был телевизор, я его смотрел раз 5. Новости, честно говоря, смотрели как юмореску. Ржали — трандец. Притом то, что рассказывают в СМИ, честно говоря, даже не описывает всего того, что было. Допустим, Трудовской район в новостях вообще не вспоминали. Вот, например, когда бомбанули из тяжелой артиллерии в Донецке по «Яме» — конечная станция автобусов, — кипиш был большой по этому поводу. Чуть позже лупили в «Трудягах» (разговорное название Трудовского района — прим. «Нового Калининграда.Ru») откровенно по остановкам. Причем с утра обрабатывали, когда люди собирались на работу. И хер бы кто что сказал. По одной банальной причине — потому что на «передуху» ехать выяснять обстановку никто не хотел. 

Все эти новости, то, что показывают, — то, что ближе к центру. На «передуху» журналисты не едут почти. Потому что там откровенно бомбят, фигачат. И только появляются журналисты или кто-то еще, корректировщики дают координаты, и начинается обстрел. И по большому счету, даже десятой части того, что там творится, не описывают в СМИ. Туда не хотят ехать, потому что там стреляют. Да вы и сами репортажи посмотрите и всё поймёте, где и при каких условиях их снимают. За редким исключением, конечно. Есть и отважные журналисты. А вообще, не надо СМИ верить. Там вранья значительно больше, чем кажется. Ситуация другая. У нее другая окраска. Там жесточайшее насилие в отношении мирного населения. Тех, кто прилегает к передовой, долбят каждый день. Многие населенные пункты превратились в точку на карте. Там не существует домов уже. Просто руины, и ни одного человека не живет. По факту все просто перестало существовать. 

На самом деле, когда глядишь новости — в них детская наивность. Вот диктор говорит трагичным голосом: «Украинские войска не соблюдают перемирие...». А ты слышишь только, как снаряды летят, и думаешь: «Ну трандец, ребята, они не то что не соблюдают, а моментом пользуются в полный рост». Это мы по ТВ слушали в день перемирия, до того, как подстанцию разбили. Как раз 15-го ее в день перемирия разбомбили. Но вообще, электрики — ребята отважные, район бомбят, а они едут линии электроснабжения восстанавливать. Потому что знали, что на улице холода, а электрообогреватели для многих людей — единственный способ согреться, вымрут же, как динозавры. Железные люди. Да и вообще, много людей с горслужб молодцы. Поддерживают жизнь в жилых районах. 

— Хочешь сказать, что перемирие и не соблюдали? 

— В день перемирия лупили так, что, честно говоря, за все время не было такого. Там жестоко было, крошили тупо. И самое страшное — вот мы сидим на позициях, а за нами жилой район в полукилометре. Они видят нашу позицию, знают ее абсолютно точно. Как и мы знали их позиции. Потому что всегда есть предатели, корректировщики и так далее. Да и видно, откуда стреляют: когда залп артиллерии идет, идет вспышка. Мы это видим, даем отмашку, что там, с такой стороны стоит — и херачим в ответку. Но когда идет зарево, вжимаешься очень сильно и думаешь: «***, сейчас прилетит». И только слышишь, что над тобой они проходят и по жилым кварталам пошло. Хотя наши позиции были впереди, мы ближе. 

— То есть специально бомбили жилые районы? 

— Абсолютно верно. Когда ребятам знакомым рассказывал, они говорят: «Тебе там мозги промыли». Но я это видел своими глазами. Это ужасно. Они тупо уничтожают мирное население. И в такие моменты ты жалеешь, что это было не по тебе. Мы бы в окопах ужались бы как-нибудь. Может быть, кто-то и погиб бы, но мы люди с оружием в руках. А там откровенно по жилым кварталам вот так. Ребята с Дебальцевского котла рассказывали, как на их глазах пятиэтажки обстреливали, и они падали, как в фильмах ужасов. Для чего? Зачем? Непонятно. Лично у меня есть такие мысли, что там, на той стороне, есть те, для кого эта война нужна. Просто по факту, чтобы была война.  

«Они даже вид не делали, что соблюдают перемирие»

— Откуда оружие поступало? 

— На самом деле это не пропаганда, это то, что есть. 80% нашего оружия мы взяли в бою. 

— А оставшиеся 20%? 

— 20% нам выдал батальон. Когда он формировался только, оружия не хватало. Что называется, автомат на двоих. На троих даже. Сказали — ребята, ждите. А чего ждать? Пока поставят? Бои же идут постоянно. И в бою брали. Даже технику у них воровали. Тупо с «передухи». Когда угоняли нашу будущую оперативную машину, один из бойцов получил ранение. 

— Раненых много, потери больше? 

— У нас очень хорошие показатели были по потерям. Тупо на роту у нас три двухсотых (груз 200 — погибшие — прим. «Нового Калининграда.Ru»), два тяжелораненых. А легких у нас никто не считает. Йодиком помазали — и нормально, сам выздоровеет. Даже легкораненый все равно боевая единица, все равно работает и не просит к себе особого отношения. Да и тяжелые старались поскорее с койки госпиталя встать и обратно в подразделение. По потерям смежных рот мы старались не интересоваться. 

— Наше оружие вам давали? Российское? 

— Ну вот положат тебе два автомата рядом. Как ты определишь, российский один из них или нет? Или оба откуда? Я так скажу: перед нами никто никогда не положил оружие и не сказал: «Это российское оружие». По большому счету, даже 20% — это капля в море. Российское, не российское. Про это только говорят много. Вот говорят, что там есть российские войска. Но я лично их там не видел. Вот наш батальон — там была солянка. Добровольцы из России и местные. Если теоретически и были где-то российские войска, мы их никогда не видели. Хотя у нас была очень тяжелая ситуация. 

— Периодически в СМИ появляются заявления украинских военных, которые говорят, что взяли в плен российских военных… 

А документы… Вот если даже там теоретически есть российские военные, что они — свои документы возьмут? А то, что они <украинские власти> предоставляют — это же полный дебилизм. Вот их новости. Там взяли якобы сотрудника ФСБ. У него были документы ФСБ, удостоверение ФСБ и флажок ФСБ. Чтобы махать над головой, наверно. Ну это же бред сумасшедшего. Полнейший. Никто не может этого доказать, но все категорически в этом уверены… Я не видел. Честно. Там, где я был, были только мы. 

— Ты упоминал, что там были еще ребята из Калининграда? 

— Да, вместе воевали с пацанами. Пулеметчик наш из Калининграда, он на неделю раньше меня вернулся. Он тоже поехал добровольцем. Отлично воевал. Честно воевал. Хорошо, что он воевал. Без него тяжелее было бы. А вот я когда вернулся, общался с пацанами местными, сказали, что только с Озерска, которого на карте мизинцем закрыть, только оттуда 25 человек набрали воевать добровольцами в украинскую армию. За деньги. За сколько — не знаю. И сейчас в области работают и провокаторы, и всяческие пропагандисты. Да мы за то не сильно переживаем. В общем, здесь <в Калининградской области> на батальон наберется людей, которые уже прошли через эту войну на стороне Новороссии, а то и на полк. Будут тут бунтовать — обстрелянных бойцов, чтобы дать жесткий отпор, хватит. 

— Ты сказал «честно воевал» — это как? 

— Дело в чем… Хороший солдат чем отличается? Он никогда не ноет и стоически воспринимает все происходящее, четко исполняет задачи. К врагу относится без ненависти. Это просто враг, и систематически его надо уничтожать. Охотник же не ненавидит ту дичь, что стреляет. 

— А нечестные методы ведения войны есть? 

— Нет, допустим, украинская компания связи есть, по ней очень хорошо корректируют артиллерию. Поэтому нам в приказном порядке сказали отказаться от нее. Но они молодцы, что это использовали. Это правильно — с их стороны, с точки зрения боя. Так же, как и запрещенные виды оружия. 

— То есть ты считаешь, что запрещенные виды оружия — это приемлемо? 

— Когда начинается нытье на камеру солдат «вооооот, против нас используют запрещенные виды оружия» —  *****, да, по большому счету, всем плевать на это. Мы это воспринимали так: против нас используют эффективное оружие. Жаль, что у нас такого нет… Противопехотные мины? Значит, надо резко принимать меры. Кассетные заряды? Ну молодцы. Фосфорные бомбы… справимся. Кстати, это очень красиво. С одной из наших позиций был виден Донецкий аэропорт. Я до сих пор помню, как по нему фосфором ложили. Красиво до безумия. И мы никак к этому не относимся. Это в СМИ кричат, что применяют запрещенное оружие. Только когда было перемирие так называемое, единственное, о чем мы начали сожалеть, — о том, что они по нам долбят из миномета, а мы им в ответку ничего дать не можем. 

— Почему? 

— Потому что договоренностей придерживались. Это и было самым обидным. Да там минометы больше часа работали. А они никогда не клали час до перемирия с одной точки: фиксируется точка, с которой был удар, и по ней идет ответка. Поэтому обычно секунд 30 дают залпы с позиции и сваливают, потому что потом то место кроет. А когда началось перемирие, они могли этого уже не делать. Они могли час стоять с точки и тупо долбить. Они даже вид не делали, что соблюдают перемирие. 

— А как же инспекторы из Европы? Были у вас? 

— ОБСЕ-шников не видел ни разу и даже не слышал о них. Ощущение, будто их там и не было. Нет, теоретически они были. Где-то там. Где-то. Наверное. Нам даже командиры сказали, что если они приедут, то сообщите хотя бы, что они были. Но у нас их не было. 

«Меньше знаешь — меньше при пытках скажешь. Мы старались меньше знать»  

— В каких условиях жили там? 

— В бывших производственных помещениях. Мы когда туда заехали, кроме плиточного пола и голых стен там ничего не было. Это в Донецке уже. В Луганске вообще много где скитались. Но это не расскажешь. А в Донецке — в производственных помещениях. Когда заехали, холод, ветер гуляет. Жили как на улице. Ни матрасов, ни одеял не было. Потом обустроились как-то. Заделали тряпками дырки в стенах, повырывали из стен соседнего технического строения листы пенополистерола, чтобы было на чем спать, нашли какие-то тэны и понаделали что-то по типу обогревателей, нашли мешки с ветошью, которой укрывались. А потом уже понавезли с разбомблённого склада стеллажи и сделали подобие шконок в три этажа, да и как-то даже стало по-домашнему уютно. В Донецке местные уже не помогали. Им самим бы помочь. Тяжко там, там люди нищие. Они выживают просто. 

— Чем питались? 

— Были поставки, каша была. Крупы привозили всяческие, мясо иногда. Редко. Тушенка обычно была. Понемножку ее добавляли в кашу. Украинская тушенка была хорошая. Там тонкий слой жира, а остальное — мясо. Тот же завод выпускал для местных тушенку. Она была намного хуже. Та, что на передовую шла, значительно лучше. 

— Как ваш обычный день проходил? 

— Утром побудка. Если есть задачи — по будильнику. Если ситуация «Подразделение, боевая тревога», то как тревогу объявят. Вскакиваешь, напяливаешь куртку, разгрузку, хватаешь «калашмат» (автомат Калашникова — прим. «Нового Калининграда.Ru»), прыгаешь на броню и алга («вперед», татарск. — прим. «Нового Калининграда.Ru»). Если все тихо — с утра побудка. Мы поднимаемся, собираемся, перекусим на скорую, проходим по краям свои границы, нарезаем спектр задач. Может, постреляемся. Вернулись, подготовили оружие, покушали и легли спать. Вечером собираемся, идем на работу и там задачи выполняем всю ночь. Обратно — перекусили, оружие подготовили и спать. В принципе, когда перемирие объявили, вся боевая жизнь стала ночной. Появилось время для тренировок, работы с личным составом. Они работают по нам, мы работаем по ним. И так изо дня в день. Точнее, из ночи в ночь. 

— Лечили там как? 

— Там очень большая нехватка медикаментов. Мне наскоблили, когда лечили в больнице, но тяжело с этим. В больнице два дня за десять дней кормили немножко: гречки на донышке, сверху вода, в которой ее варили, хлеб и кипяток, чай уже соседи по палате дали. Меня тогда местные подкармливали. Они очень хорошо относятся к ополченцам. К добровольцам вообще шикарнейшее отношение. Честно, я столько слов благодарности не слышал никогда в своей жизни, если ее всю собрать, как там. Когда в госпиталь попал и мне на второй день принесли тарелочку с больничным питанием, меня спросили, почему никто ко мне не приходит. И когда узнали, что я ополченец, трое из палаты на 5 человек позвонили родным, чтобы те мне, «парню из России», принесли еды. И они меня кормили. 

— Ты в больницу попал — тебя ранили? 

— Воспаление легких подхватил. Насморк с тех пор не отпускает, хронический. Ну и суставы болят от лежания на мёрзлой земле. Ранений у меня не было. Контузило только, когда мы приехали в Донецк. И вот там была позиция, которую серьезно долбили. И нас туда отправили. С утра следующего дня меня контузило. Я линию связи проверял, которую перебило. Услышал только, как снаряд летит. Он когда к тебе летит, его слышно очень хорошо. Не как в фильмах показывают — свист такой, а аж ревет, кричащий звук. Удары, взрыв, поплыло у меня, вскакиваю, и второй рядом. И тут очень сильно повело. Но потом вышел и работал. И думал, что головные боли от непрекращающихся простудных, а свист в ушах — от стрельбы. 

— Много мирного населения осталось? 

— На что мирное население живет? 

— Они на «передухе» живут на гуманитарку. На линии <боевых действий> распиливают заводы на металл. Смех смехом. Честно говоря, мы их за это даже не трогали. Нам говорили, что мародеров надо было задерживать. Но рука не поднимается. Если дедок приезжает на задрипанной шестерке и начинает вырезать кусок металла — там завод был разбитый  — что, в него стрелять? Закрывали глаза. Человек просто выживает как умеет. Работы почти нет. Очень много шахт и заводов закрыли. Металлоприемники работают очень активно. Люди продолжают жить, пытаются работать. Кто-то для похорон ямки копает. Благо магазины стараются оставаться открытыми. Да, там цены немножко дороже, на несколько гривен, чем в Донецке, но они почти на передовой работают. Больницы, школы, детсады работают ближе к центру Донецка. На окраине мало. Но пытаются работать. Уважаю их за это. 

— Какие там деньги? 

— Рубли и гривны. Сначала были гривны, потом ближе к весне, говорят, стали рубли вводить. Я не помню, потому что у нас вообще денег не было. 

— Не было вообще? 

— У нас батальонное командование 4-го БТРГ, мать его так, республиканская ***** гвардия через *** кинула. Через 2,5 месяца боев на «передке» нам говорят: «Ребята, у вас был испытательный срок». В строю стоял гомерический хохот: «Для нас что, пули другие? Деревянные?». В соседних батальонах такого не было. Они нормально получали довольствие. У нас один такой был батальон. Его даже прозвали 624-й штрафбат. С комбатом не повезло. Он фактически подорвал боеспособность нашего батальона. Заглушил работу разведвзвода. Он был уличен в воровстве довольствия. Вот пять пар берц нам поставили на всю роту за три месяца боев. Эта гнида тупо загнала нас в ***. Он присвоил наши деньги. Притом о похожих случаях до этого я даже не слышал.

— Ты уже говорил выше, что тебе не заплатили довольствие. 

— Ни рубля. Когда я уезжал, мне ребята из области собрали деньги на телефон, потому что мой разбился. И денег на дорогу домой у меня не было. Я пересек границу «Новороссия — Россия» с 200 гривнами в кармане. Это около 400 рублей. Ребята с ополчения скинули, когда уезжал, на дорогу 300 гривен, и то последнее отдали. На 100 доехал. На границе 200 осталось. Пересек границу, остановился у знакомых. А потом ребята здесь на дорогу собрали. 

— В других ротах была похожая финансовая ситуация? 

— Мы с соседними ротами очень слабо общались. Но насколько я знаю — нет. Вроде даже стабильно. Да и мы не сильно в их жизнь лезли, сколько платят и т.п., по одной простой причине: меньше знаешь — меньше при пытках скажешь. Мы старались меньше знать. И старались не узнавать то, что нас не касается. Потому что, если в плен попадешь, пытки все равно будут. Сто процентов. Здесь даже вопроса не стояло. И лучше меньше знать.

— А вы сами пленных брали? 

— Нас командир напрягал, но живого никогда не взяли. Так складывалось. Из наших в плен никто не попадал. С нашего подразделения было понятно, что если человек попадает в плен, то лучше смерть. 

— То есть рассматривался вариант, что можно было ему… помочь? 

— Помочь? Добить? Вынести — да, а добьет, если что, он себя сам, чтобы братьям потом груз не нести. Мы знали… Тут как… 

— У вас такие случаи были? 

— В плен из наших никто не попадал. Мы своих не бросали. Даже если подстреливали, мы тела забирали. К ротному и взводному поэтому было прекрасное отношение. Пацаны за 50 метров до «укропов» погибли. Ротный и взводный шли первыми забирать тела. На себе несли, мы своих не бросали. 

— А на противоположной стороне? 

— Легенд по этому поводу ходит очень много. Лично мне рассказывали, что под Изварино тем же самым порядка четырёх тысяч погибших украинских солдат просто сровняли с землей, бульдозерами в овражек стащили вместе с техникой. По мусоркам много тел валяется. Под Марьинкой, к примеру, задержали машину. Дядька возил продукты. Машину остановили, а он говорит, что его с той стороны взяли, машину нагрузили телами и сказали выбросить в ставок на нашей стороне. Они скрывают потери.

 

«Георгиевские ленты не носили. Они в приборах ночного видения бликуют»

— Как вы там отдыхали? 

— Просто отсыпались, оружие чистили и пристреливали. Взрывали не разорвавшиеся снаряды. По хозяйству там что-нибудь делали, проводку починяли, к примеру. Учились пользоваться новыми видами оружия. Да чем там еще займешься. Мы жили этим. Ничего другого у нас просто не было. Всё личное имущество — курительная трубка да телефон. Вот и развлекайся с ними как хочешь. Где телефон с интернетом был — обычно ходил по рукам, письма домой писали.

— Праздники отмечали? 

— Я 30-летие там отмечал. Командир шутил — давай в эфире скажем, что у тебя 30 лет. Они тебе фейерверк организуют. Шансов, что ты до следующего дня доживешь, практически никаких: будут лупить со всего, что есть. Но если выживешь — на всю жизнь запомнишь. На Новый год елку ставили. Нашли где-то гирлянду, пару игрушек повесили. Если честно, все праздники проходили прекрасно. Даже в детстве у меня не было таких праздников. Каждый настолько искренен. По большому счету, если там еще и не праздновать — крыша съедет. Работа очень напряженная, очень тяжелая. Без отдыха там не выжить. И в праздники, и в будни пить было запрещено категорически. Выпил на позиции — расстрел. Никто и не рисковал. Так, один раз в располаге кто-то выпил. За что был наказан страшнейшим унижением. Его на две недели в подвал посадили. Потом исправительные работы. Ему на шею повесили бутылку на веревке, и вот он по территории с веничком ходил. Для солдата это страшнейшее унижение. 

— А за другие проступки как наказывали? 

— За мародерство сразу расстрел. За алкоголь на передовой расстрел. За любое насилие в отношении местного населения — это тоже пуля без суда и следствия. Все это понимали. У нас случаев не было. 

— Но если ты оружие взял в бою, это не мародерство? 

— Нет, конечно. То, что взял в бою — трофей. Все, что убил — все твое. 

— Что тебя там пугало? 

— Смерть и, наверное, неизвестность. Очень сильно. Никогда не думал, что люди могут так сильно бояться, что есть такие оттенки страха. Поначалу, до первых обстрелов, было очень страшно. Начинаешь за все переживать, за всё подряд. Говорят, это нормально. Любой солдат это переживает. Потом значительно легче. Под конец вообще перестаешь об этом задумываться и перестаешь чего-то бояться. Человек не может чего-то так долго и постоянно бояться. Чувство страха атрофируется. Случается, после первого боя или обстрела уходят. Молодняк по нервяку срывался. Когда были первые погибшие, пятнадцать человек рапорта написали. Тупо молодняк 18–20 лет. Самые хорошие солдаты — от 30 до 45 лет. Они уже спокойные, стойкие. С ними воевать одно удовольствие. Но нам с командиром жуть как повезло. Мы знали, что он нас откровенно на убой не отправит, эта мысль, конечно, радовала. С командиром нам реально повезло. Отважный и умный человек. 

— Тебе не было страшно, что ты в людей стреляешь и можешь их убить?

— Нет. Иначе зачем в руки оружие брать? Если ты с оружием в руках, ты понимаешь, что будешь убивать. И тебя будут убивать. 

— И ты убивал? 

— Конечно. 

— Считал, скольких? 

— Пойди там разбери, сколько на мине подорвалось. Кто их считал. Вот работает группа, и неизвестно, кто от чьей пули лег. Как говорил наш пулеметчик: «Если мы вдвоем вычисляем и ложим снайпера, что нам каждому по полчеловека считать, что ли?». Отношение к тому, что происходит, было пофигистическое. Мы идем к ним, они идут к нам. Они мочат нас, мы их. Кто выжил, тот и прав. 

— Когда ты в бою, ты начинаешь верить в Бога, в высшие силы?

— По большому счету, да. Нас так часто вытаскивали, по таким краям выходили... Разные ситуации у нашего подразделения были. И ты думаешь: «Господи, вытащи, пожалуйста, твоего «Зайца», просто вытащи его. Жизнь пересмотрю, постараюсь». И вытаскивал. У нас в подразделении два человека открыто молились перед боем и не смущались никого. Некоторые там <на войне> крещение принимали. А в батальоне у нас были люди всех вероисповеданий, кажется. Были и мусульмане несколько. Язычники были. И даже атеисты при ближнем рассмотрении уже не атеисты были. Когда мы уходили на боевые, замкомандира — позывной «Ведьма» — Одину хвалу возносила. И потерь больших у нас не было. Видимо, потому что нас берегли. 

— Основные принципы жизни там? 

Мы с ними старались поменьше контактировать. Это неприятный момент, когда к тебе приходят со слезами на глазах спрашивают, когда все это кончится. У людей реально глаза загнанных животных. Вот и все. Люди к нам относились очень хорошо. Потому что знали, откуда их бомбят, кто их бомбит. Но вопрос все равно к нам был о том, когда кончится все это. А херачили их на чем свет стоит. Реально, бесчеловечно их херачили. 

Еще на войне грустить нельзя. Не надо ни о ком жалеть. Люди сражались. Это естественно. Да, гибель каждого солдата для семьи трагедия. Но, по факту, в общей массе это такая ерунда. Это естественная ситуация. О солдате можно попереживать ровно пять минут. Дальше нельзя грузиться. Мы, когда мертвых товарищей везли, ехали в машине, шутили. Смеялись. Кто-то из молодых сказал: как вы так можете, у нас же боевые друзья погибли. А как иначе? Вдруг боевая начнется, а мы сопли распускаем. По-другому никак. И не надо прятаться, шугаться. Если твоя пуля отлита — ты никуда от нее не денешься. Никогда не заморачивайся. Если ты заморочишься на смерть — пуля тебя найдет. 

— Почему решил домой вернуться? 

— Устал. Я вообще думал на три месяца там остаться. Ну, как обычная боевая командировка раньше в Афганистан была, например. Но потом три месяца прошли, а ребята на передовой. А у меня специальность нужная, без нее никак. Сейчас их перевели. Да и я устал. Всему бывает предел. За полгода не было у меня ни одной увольнительной. Идешь на боевые, а перед глазами, как во сне, дом мерещится. Устал. Там десять дней — за год. Я даже в самом-то Донецке был всего два раза. Один раз — когда за документами ездил, уже увольнялся. Другой — когда ребята денежки перевели через Первый республиканский банк, чтобы телефон себе купил. И это красивейший мегаполис. Ощущение — как попал на другую планету. До этого четыре месяца, кроме грязи, крови и говна, ничего не видел. Только стрельба и это месиво. 

И вот пришел в штаб за документами. А там комендантские стоят. В новой форме, как по телевизору показывают. Их, кстати, любят по ТВ показывать. Ребят с передовой там не снимают. Форма красивая, новая. Разгрузочки нулевые. Моя разгрузка штопалась четыре раза. Я был четвертым человеком, который ее носил. Переходящая. Сейчас с ней пятый кто-то ходит. И вот у него автомат шикарный, шлем кевларовый, бронежилет. Ленточками обвешан, как елка. И первое желание — отобрать снарягу у него и дать по люлям. Нам же это там нужнее. А потом на «передок» никто все равно не поедет оружие забирать. Там же и лечь можно. Но там очень сильно обижались, когда ребята с передовой тиранили комендантских. О том мне ребята с других подразделений рассказывали. Но правда очень хотелось. У нас такого <оружия> не было. 

— И были случаи? 

— Уже по возвращении ребята знакомые с Луганска рассказывали что такое однажды даже их боец сотворил. 

— Это расследовали? 

— Говорят, у них свои же по щам сильно дают за такие вещи <потеря оружия>. Один передовой понавтыкал комендантскому, забрал у него автомат и поехал с ним воевать. Автомат вернули, безобразника сами жестоко попинали, тему замяли. А на передовой комендантских не любят. Ну. к ним не относятся как к равным. К ним никак не относятся. За редким исключением. Есть комендатура одна. И там ребята на «передке» посменно — естественно, к ним отношение другое, им уважуха, ребята боевые. А многие просто отсиживаются. Ходят там, следят типа за порядком. 

— А вы георгиевские ленты носили? 

— Не носили. Они в приборах ночного видения сильно бликуют. Иногда их на плечи цепляли как сержантские ленты. Но крайне редко. Да и знаки отличия у нас не особо носили. То, что у меня есть, — это перед отъездом нашили. Когда сказал, что на «передуху» больше не пойду. Знаки отличия у нас были, когда группы уходили только. Вот уходят ребята, надевают, например, бинт на плечо и бинт на ногу. И все знают, что правая нога-левое плечо. Это свои. Знаки регулярно меняли. Например, две ноги или только запястья. У «укропов» свои обозначения, желтым скотчем или так же бинтами. 

— По возвращении знаки отличия носишь? 

— Нет. Только на 9 Мая надевал мышку (летучая мышь, отличительный знак тех, кто служил в разведке — прим «Нового Калининграда.Ru»). И то на гражданку. Военная разведка. Вроде как понтанулся. 

— К 9 Мая ты уже вернулся в Калининград. Праздновали? 

— С утра сходил на 1200. На мероприятия не ходил. Мне это не нравится. Наигранностью какой-то попахивает. Люди как-то наигранно ко всему относятся. Я не осуждаю. Может, в чем-то радуюсь, что они не видели войны. И хорошо, что не видели. Хотя я, может, просто загоняюсь. Сам с трудом понимаю, как и к чему я отношусь. 

— Как здесь тебе сейчас? 

— Хреново, честно говоря.

— Самое неприятное — это ощущение, будто предыдущая жизнь, которая до отъезда была, она очень-очень далекая. Как будто другого человека. Не помню многого. Меня девушка не дождалась с войны, обещала. А мы четыре года вместе были. Может, еще и это сказалось. Там было еще что хорошо. Люди во многом прямые, откровенные. Искренние. Там вроде как ты нужен. А когда я приехал… Без рубля в кармане… И если бы ребята знакомые мне тупо поесть не приносили, с которыми там воевали. Было так, что по нескольку дней не ел. По возвращении оказалось, что с работой здесь стало тяжелее. А приехал без работы, без всего, никому не нужный. 

— Какой себе ребята там жизнь представляют, когда война кончится? 

— Все просто. Просто работать. Просто жить. Я вот мечтал, что, когда вернусь, буду трудиться, семью заведу, и жить этим. И у большинства такая мечта. Другого ничего людям там и не надо. О чем еще может человек мечтать, когда жизнь, вот она, к концу подходит. Там же много таких моментов. И ты в последний момент мечтаешь вернуться и просто жить. Когда по тревоге поднимали и мы на передовую бежали, в секунды эти думал обо всем, о чем можно. Кто-то молится, кто-то о близких вспоминает. 

— Отношение к жизни как изменилось после войны? 

— Я просто очень сильно начал ценить жизнь. Сам факт в жизни. Понял: что бы ни было, я счастлив всегда. Потому что завтра этого может не быть. И определился, что для меня важно. Это — семья. На войне два самых частых вопроса, которые тебе задают — откуда ты и есть ли у тебя дети. Очень обидно будет, если ты умрешь, а после тебя никого не останется. 

— Думаешь, у них получится то, за что они воюют? 

— Надеюсь. Они категорически настроены сражаться до конца. Вариант поражения никто просто не рассматривает. Они до последнего стоят. Было нас как-то на посту четверо. И я тогда только приехал и говорю: а если попрут в этом направлении? Мне отвечают: попрут — дадим отпор. А если десятки танков, артиллерия будет поддерживать? «Ну и что, нас же здесь четверо». Я был реально счастлив с ними воевать. Они стоят. Я видел людей, как мне рассказывали, вшестером держали направление в 600 метров фронта в течение месяца. Вшестером. И им не нужна пропаганда какая-то. Потому что и так все видно. И были моменты, когда мы именно там были счастливы. 

— Не жалеешь, что поехал? 

— У нас была одна шутка с пулеметчиком. Мы говорили еще в Луганске — а вот представь, что мы будем в такой ситуации, что у нас не будет патронов и, что говорится, кругом 500 и наших нет. И в Донецке у нас случилась такая ситуация. И сидим такие, и он мне говорит: «А помнишь, мы в Луганске об этом говорили? Что получится такая ситуация. Жалеешь?» — «Нет». Тогда мечтали, что еще будем в Калининграде сидеть, пиво пить, смотреть «Белое солнце пустыни». И мы вернулись, и сидели, и пиво с таранькой пили, смотрели «Белое солнце». 

— Что тебе родители сказали, когда ты вернулся? 

— Они не знали, куда и зачем я поехал. Когда увидели по возвращении, все понятно стало, гражданских вещей-то, кроме трусов, никаких не осталось. Они два дня со мной не разговаривали. А потом мать уже сказала: «История повторяется — дед против фашистов воевал, и теперь ты воевал». 

— Ты не думал о том, чтобы вернуться на Украину? 

— Я бы не хотел об этом говорить. В МЧС бы пошел работать. Я ведь… людей убивал. Теперь и спасать надо.

Фото — Виталий Невар

Нашли ошибку? Cообщить об ошибке можно, выделив ее и нажав Ctrl+Enter

Текст: Алёна Пятраускайте